Конан, варвар из Киммерии - Страница 85

— Нет… — пробурчал стигиец и вытер кровь с губ.

— Да, ты не отважишься, — высокомерно усмехнулся Аскаланте. — Потому что если я умру от одного из твоих трюков, то один священник-отшельник в южной пустыне узнает об этом и вскроет свиток, который я передал на хранение в его надежные руки. Как только он познакомится с содержанием свитка, по всей Стигии из уст в уста будет передаваться сообщение. И на юге в полночь поднимется ветер и устремится сюда. Куда ты тогда денешься, Тот-Амон?

Раб вздрогнул, и его темное лицо стало серым.

— Достаточно! — Аскаланте сменил тон. — У меня для тебя есть работа! Я не доверяю Диону и хочу, чтобы он уехал в поместье, пока все не закончится. Этот дурак не сможет сегодня скрыть своей нервозности. Скачи к нему. Если ты не догонишь, то скачи дальше, в его поместье, и оставайся с ним, пока мы не уведомим, что все произошло. Не спускай с него глаз. Он едва соображает от страха и может сделать что-нибудь непредвиденное и даже, охваченный паникой, может явиться к Конану и рассказать о нашем заговоре, чтобы спасти свою шкуру.

Раб поклонился, скрыв ненависть в своих глазах, и сделал то, что приказал господин. Аскаланте снова откинулся в постели и начал с удовольствием потягивать вино.

2

Когда я воином был, все значил для

меня барабанный бой,

Потому что народ клал мне к ногам

славу и власть.

Теперь я король, и мне грозит опасность От яда и кинжала убийцы — из толпы.

(Дорога королей)

Зал был огромным, роскошно обставленным, с коврами на полированных панельных стенах и на полу из слоновой кости. Высокий потолок украшен лепкой и серебряной филигранью. За столом из слоновой кости сидел мужчина, широкие плечи которого и загоревшая кожа так не подходили к этому роскошному окружению. Он выглядел бы лучше где-нибудь в степи или в холодных, суровых горах. Каждое движение выдавало его гибкость и силу мышц. В нем не было ничего степенного. Или он был совершенно спокоен — неподвижен, как бронзовая статуя — или находился в движении, однако не с порывистостью нервов, а с гибкостью кошки, за быстротой движения которой глаза уследить не могли.

Одет он был в костюм из дорогого материала. На нем не было никаких украшений, только простое серебряное кольцо, стягивающее длинные черные волосы.

Он положил золотое стило, которым напряженно писал на специальной дощечке, опершись подбородком на кулак. С завистью наблюдал за человеком перед собой. Человек зашнуровывал золотые латы на боку, стягивая их как можно туже, и при этом насвистывал — не совсем обычное поведение, принимая во внимание, что он находился в обществе короля.

— Просперо, — сказал король. — Эти государственные дела утомили меня. Я не испытывал подобной усталости, даже когда сражался с утра до вечера на поле боя.

— Все это теперь твоя обязанность, — ответил черноглазый воин. — Ты — король, и это часть твоих повседневных дел.

— Мне кажется, что я здесь целую вечность. Если бы ты знал, как мне хочется поехать с тобой в Нумедию. Но Публиус говорит, что некоторые дела в городе требуют моего присутствия.

Когда я сверг династию, — продолжал он с товарищеской доверительностью, — мне было гораздо легче, хотя все было труднее, чем сейчас. Однако теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажутся сном все эти дни тяжелой работы, интриг, резни и испытаний.

Когда король Нумедидес лежал мертвым у моих ног, я достиг предела своих мечтаний. Я подготовился только к тому, чтобы взять корону, но не к тому, чтобы носить ее. В старые времена меня радовали хороший меч и свободный путь к моим врагам. Теперь, мне кажется, не существует прямого пути и меч мне больше не нужен.

Когда я сверг Нумедидеса, я был освободителем, а теперь все презирают меня. Они установили его статую в храме Митры, и люди плачут, жалуются и бросаются перед ней, молятся, как святому, который принял мученическую смерть от рук варвара. Когда я привел вооруженные силы Аквилонии к победе, народ великодушно забыл, что я чужак. Теперь же они не хотят мне простить этого.

Теперь они зажигают свечи перед статуей Нумедидеса, даже те, кого он изувечил, и даже те, чьих жен или дочерей он забрал в гарем.

— В этом большей частью виноват Ринальдо, — ответил Просперо. — Он поет крамольные песни и подстрекает народ. Заточите его в какую-нибудь башню, пусть он поет свои песни коршунам.

Конан потряс львиной гривой.

— Нет, Просперо, это не имеет смысла. Великий поэт сильнее, чем король. Я чувствую это сердцем. Я умру, и меня забудут, но песни Ринальдо будут жить дальше.

Нет, Просперо, — продолжил король. — Во всем происходящем сейчас в этой стране скрывается нечто большее. Я чувствую это! Так же, как в юности я знал, что в высокой траве лежит, спрятавшись, тигр, хотя не видел его. Я чувствую какое-то беспокойство в стране. Я как охотник у маленького костра посреди леса, который скорее представляет, чем слышит шорохи крадущихся животных, и который, напрягши все свои чувства, тут и там видит сверкающие глаза хищников. Если бы это было нечто осязаемое, против чего я мог бы выйти со своим мечом… Я говорю тебе, это не случайность, что пикты в последнее время стали часто нападать на пограничные области и мы вынуждены просить о помощи боссонцев, чтобы отбить их нападение. Я должен отправиться туда со своим отрядом.

— Публиус опасается заговора. Он думает, что тебя хотят выманить на границу и устроить там западню, чтобы убить, — напомнил ему Просперо, накидывая плащ на блестящие латы, оружие и осматривая в серебряном зеркале свою огромную фигуру. — Поэтому он уговаривает тебя остаться в городе. Единственная опасность — это покушение на тебя, но этому помешают твои телохранители, охраняющие тебя день и ночь. Над чем ты, собственно, трудишься?